Самых честных правил

Уверен, у каждого из нас имеется собственный список героев ЖЗЛ. Сегодня я хочу вспомнить моего героя, которому, не могу поверить,  исполняется сто лет.

...Молчал папа лет до пятидесяти. Всегда, везде и всюду его считали молчуном. Спорят в компании, обсуждают что-то, а он обычно сидит, слушает, и слов от него минимум. Заговорил он, как ни странно прозвучит параллель, — вместе со страной, при позднем Брежневе. А после прихода Горбачева отца было просто не остановить. И сразу выяснилось, что на все события прошлого, настоящего и будушего у папы имелось четкое, развернутое мнение.

Помню, как он пришел из собеса и, улыбаясь, сообщил, что его чуть не поколотили разъяренные бабки в очереди.

— Что так?

— На правду обиделись, — весело произнес он, устраиваясь с сигареткой на своем любимом месте — на кухне у открытой форточки. — Я сказал, что у страны денег нет, и пособия надо давать только лежачим инвалидам и одиноким матерям, а не всяким бездельникам.

— Это почему?

— Пусть работают и не хнычут. В стране много чего сделать надо.

— Тут на тебя и накинулись?

— Тут и накинулись. А разве ж правду любят? Посмотри вокруг: кого ни тронь — инвалид. С чего это они все инвалиды?

И самое удивительное, что он совершенно искренне так считал и думал. Как я теперь понимаю, войдя в определенный возраст, папа ощутил неутолимую жажду проповедничества. И где уж тут молчать?

В одно лето Лида с детьми уехала к своей маме на полтора месяца, и мне пришлось три раза подряд пропалывать морковку на огороде. Мне эта история в целом и морковка в частности очень не понравилась. Предстояла четвертая прополка. Прикинув, сколько корявой, — а иная у нас не родилась, — морковки можно будет по осени собрать, я решился и отправился к папе сообщить, что экономического смысла это занятие не имеет, выгоднее на рынке купить.

Мое заявление папа воспринял с воодушевлением.

— Очень хорошо, — ответил он и немедля закурил.— Очень хорошо. Итак, мы сегодня прекращаем выращивание моркови. Зачем она нам? На рынке купим! Прямо сейчас пойдем и потопчем ее сапогами, чтоб веселее и легче жилось. Но… — И тут он сделал чисто мхатовскую паузу, — мы не одни в этом мире. Посмотрит на нас через забор Хомчиха, старуха, а она и так еле ноги таскает, и бросит выращивание морковки. Куда ей, если молодые отказываются! А за ней — Бояриха, и Овсянниковы, и Стасюки, и Ларионовы — да вся улица наша морковку забросит. А потом и весь город. И где, скажи, тогда на всех страна напасется морковки?

Надо отметить, что подобные речи отец произносил вдохновенно. И чем вдохновеннее говорил, тем больше сам во все сказанное верил.

Так что никуда я не делся, пришлось мне полоть морковку в четвертый раз.

Система жизни отца была честна, проста и понятна. Надо работать, работать, пока есть силы. Глупо думать о богатстве, потому что честным путем его не взять, да и счастья от него нет. От начальства лучше держаться подальше, а к земле — поближе. Не врать, имения ближнего не желать, на судьбу не жаловаться. Это были исключительно христианские формулы, хотя Библию, знаю точно, он впервые взялся читать лет в шестьдесят.

Папа из принципа не брал денег в долг. Ни у кого и никогда. И это выглядело невероятно. Он очень долго брился опасной, с войны привезенной, бритвой, правил ее на ремне, даже когда давно в ходу были бритвы безопасные.

Его простодушие было порой просто пора­зительно. Дядя Адик незадолго перед смертью рассказал, как отец его спас от лагеря. В войну после окружения оказался на оккупированной территории. И неважно, что после освобождения Брянска вновь пошел на войну и был ранен тяжело, кто-то сразу после войны написал донос, что «он вел себя в оккупации неправильно», его уже вызывали один раз на допрос. И тогда отец сам отправился в НКВД, — а это тогда был поступок, — где работал его одноклассник. И, как водится, запалясь, взялся кричать тому в кабинете, дескать, ты знаешь Адика, он не мог сделать ничего плохого. А тот в смущении отговаривался, что попробует, но может-то он немного.

И поразительно! Что-то случилось с механизмом кровавых жерновов. Провернулись на холостом ходу и Адика не тронули.

Жили они, учителя, с мамой, конечно, небогато, однако, не помню случая, чтоб он кому-то позавидовал.

Сразу после войны им, трем приятелям с Володарского поселка, власть решила почему-то дать по ордену. Наверно, за то, что были ранены, да остались живы, за то, что вернулись с войны, когда десятки и десятки других, призванных из поселка, погибли, пропали, исчезли. Отец воевал в самое страшное время, в сорок первом, был тяжело ранен, в живых остался чудом, но никаких боевых наград не имел, даже медали — крайне редко давали в сорок первом награды. Отступали фронты! А тут — сразу орден. Приятно! Друзья сговорились пойти в военкомат за орденами вместе, и вдруг отец узнал, что на награждении будет еще один, их общий знакомый. Пройдоха, он всю войну просидел в тылу, но умудрился добыть справку о ранении.

— Я рядом с ним не встану, — сказал отец. И отказался идти со всеми, и не забрал свой орден.

Что это было? Упрямство или все же нечто большее?

Старый человек, он однажды вспомнил первую послевоенную легкоатлетическую брянскую эстафету — папа готовил школьную команду. Ребята бежали по булыжникам босиком, жалели обувь. Отец приметил, как, пробежав свой этап, его воспитанник, сирота, рыжий Мишка Кульбаков вдруг оглянулся воровато, поднял с земли кем-то надкушенный пирожок-тошнотик из мерзлой картошки и тут же засунул в рот, целиком.

— И так мне, фронтовику, стыдно стало — словами не передать! Ну, что я, взрослый, виноват перед ними, такими, как Мишка, — произнес отец, и спазм перехватил его горло. Пошел, отоварил свою хлебную карточку на месяц сразу. И роздал по кусочку своим ребятам, ну, будто премия от оргкомитета.

— А сам как?

— Видишь, не пропал!

Как-то он отправился в Морозовскую баню, а людей-то, смотрит, непривычно мало. Обычно здесь — толпа, очередь, а тут всего человек пять. Человек общительный, спросил знакомого банщика, что случилось. Банщик посмотрел на отца с осуждением и произнес укорительно:

— Это только такие нехристи, как ты, Михалыч, в Пасху в баню ходят.

Господи! А папа и не знал, что наступила Пасха. Это был конец семидесятых. Про веру пока вслух никто не говорил, но уже пошло некое обратное движение в умах. В магазинах вдруг стали продавать кекс Весенний. Все знали, что он — заместо куличей, но власти кекс не запрещали!

— Ну, и что с баней? — спросил папу.

— Не стал мыться. Оделся. Домой пошел.

— А почему?

— Да неловко как-то стало. Неудобно.

Как это ни звучит высокопарно, в нем никогда не угасало желание улучшить мир. И потому он вечно влезал в какие-то истории. Разнимал мужиков на улице, с разным успехом встревал в разные разговоры. Опять-таки в бане со своим вечным «Я, конечно, извиняюсь» он влез в дискуссию по деликатному вопросу.

Завернувшись в простыню, толстый мужик на лавке по соседству распекал евреев за все мыслимые и немыслимые вины. Окружающие слушали и кивали головами. И тогда мой неугомонный папа со словами «Я, конечно, извиняюсь» спросил у мужика, как тот относится к артисту Райкину. Выяснил, что к Райкину мужик никаких претензий не имеет, хороший артист. А потом, после уточняющих вопросов, оказалось, что и к композитору Дунаевскому банный оппонент относится хорошо, даже директор ихнего СМУ, даром что еврей, но в общем, нормальный, с уважением к рабочему человеку.

— Так кто ж тебе тогда досадил? — спросил отец.

— Не поверишь, собственная жена Роза. Такой стервой оказалась, такой сволочью! — задумчиво признался мужик.

— Ну, тут уж евреи ни при чем, — под хохот публики заключил отец. — Это уже ты сам, брат, виноват, что такую бабу выбрал.

И победителем покинул банный диспут.

Кажется, только однажды после случайного разговора он пришел в смущение. Сосед Мишка, из бывших учеников, одиннадцать лет отсидел на зоне, беспокойный, остановил учителя на улице, завел разговор и в конце заявил, что будь бы у него автомат, то перебил бы всю нашу подлую улицу, всех перебил бы.

— И меня? — тут же уточнил отец, который все всегда доводил до конца.

— И тебя, Михалыч!

— А за что?

— За то, что лучше меня живешь!

— Но что ж у меня такого, Миша, есть, что у тебя нет?

— А ты не пьешь. И в храм, видел, заходил.

И впервые отец не нашелся, что ответить.

В своих, часто страстных речениях и назидательных посланиях он далеко не всегда был прав, порой был чрезмерно категоричен. Не то что мама — мудрая, начитанная, веселая, яркая. Странно, они, вместе прожившие долгую жизнь, были очень непохожи. Анчик и Васик, с годами, как часто бывает, друг от друга не устали. Вершина семьи, когда муж и жена — большие друзья. Они такие были, так жили с необычайной своей простотой.

Была история, папа поспорил с другим учителем физкультуры — женщиной. Та училась заочно в институте и как-то сказала, что сдала зачет, прыгнула в высоту на метр сорок. Она была толстая и, понятно, прыгнуть в высоту на метр сорок не могла. Ну, папа и не промолчал. Отыгралась физкультурница на моей сестре Любочке. Люба заканчивала школу и шла по всем предметам на золотую медаль. И вот физкультурница взялась ставить ей четверки и тройки. Об этом много лет спустя мне ее одноклассница, кстати, очень принципиальная, рассказала. Она пошла к отцу, тот ответил, что вмешиваться не будет, пошла к моей маме, заслуженной учительнице, — мама заявила, что не будет за дочь просить. И тогда одноклассница рассказала все директору Воронову, человеку очень четких понятий, добавила, что школа ни за что ни про что потеряет золотую медаль.

Физкультурница вышла от директора белая, поставила Любе в дневник пять пятерок подряд, и Любе дали медаль.

Папа пережил маму на долгих четырнадцать лет, и как само собой разумеющееся, новых спутниц не искал, жил один. Это были тяжкие девяностые годы. Люди голову теряли от нужды. А у него все было посчитано: сколько получал, на столько и жил. Огород разработал. Наловчился выращивать помидоры и капусту. Просто необыкновенные!

У нас денег не брал. Зато порой устраивал праздники. Смотрел на меня и весело заявлял: «А не купить ли нам хорошую селедочку? Да с вареной картошечкой. А!» И отправлялся в магазин, и выбирал самую хорошую селедочку и устраивал пир. Не хуже ресторанного! Только что здесь радости бытия было больше!

Я тогда часто моим старикам поражался. Тому, что они в свои-то годы не утратили дар восхищаться и удивляться. Помню, у нас впервые дал урожай грецкий орех, деревце, привезенное из Киева. Показал орех папе. Он не поверил, пока сам не нашел под деревом несколько упавших орехов. И тут же побежал к дяде Вите — удивлять и хвастаться. Привел маловера дядю Витю, близорукого, в больших очках. И тот в восторге стал цокать языком:

— Надо же! Грецкие орехи в Брянске!

Инвалидом войны отец стал в двадцать два года, но никогда себя инвалидом не считал и даже справку инвалидную не взял. Это был тоже вопрос принципа. Известная семейная история, как в госпитале в Микоян-Шахаре у него после ранения и обморожения ступней началась гангрена. Ноги побагровели. Их кололи толстой иглой, а Васик не чувствовал боли. Врач предложил отрезать ступню на одной ноге, а вторую — по колено, — отец отказался. Через пару дней врач сказал: одну ногу — по колено, вторую — по пах. Иначе — конец.

Отец опять отказался. Сказал, что без ног не хочет жить.

— Ну, и дурак! Пропадешь, — равнодушно произнес хирург и пошел прочь. Сотни больных лежали в госпитале, и не было времени на сантименты. И никто, как это показывают в кино, ну, сестричка какая-нибудь, молодого бойца не пожалел. Никто не уговаривал его жить, и так слишком много горя было вокруг.

Мой упрямый папа готовился помирать. Но случилось чудо, о котором потом долго говорили в госпитале. Багровая опухоль почему-то стала спадать. Оказалось, что это не гангрена! Ошибся врач. Операцию папе сделали, но сохранили ноги. Вначале с палочкой, а потом и без нее он еще долго шагал по жизни.

Между прочим, по признанию отца, богатым он был только однажды в жизни. Как раз в этом госпитале в Микоян-Шахаре. Когда его увозили с фронта в тыл, товарищи, из последних оставшихся в живых, тех, кто за полгода отступления добрели с ним от молдавской границы до заснеженного поля под Ростовом, набили его вещмешок деньгами из железного ящика. Их нашли в полусгоревшей автомашине на дороге. На фронте деньги не нужны, а там, в тылу, сказали, глядишь, тебе и пригодятся.

И вот весь госпиталь кутил, гулял на эти деньги после того как выяснилось, что старший сержант Фаев — заговоренный и не собирается помирать.

— Быстро кончились, — признался отец.

Нет, это было не просто упрямство, это — характер, а Бог, как водится, чаще помогает сильным, а не слабым.

На старости лет, впервые взявшись за Библию, он был, как школьник, потрясен открывшимся ему необыкновенным, невероятным миром. И теперь каждый раз, когда я приходил с работы, он готовил историю для обсуждения. У него и на библейские истории было свое мнение. Он поражался терпению Моисея, который сорок лет водил свой народ по пустыне, прежде чем привел в землю обетованную. Как у того хватило сил терпеть, ждать, пока не перемрут те, кто душою рабы, кто помнил рабство. И вот правильно ли это? Он не сочувствовал Аврааму, когда Бог решил испытать послушание Авраама и велел ему принести в жертву Исаака. И тот был готов к этому. И решительно не понимал, за что так жестоко была наказана жена Лота. Ведь она всего лишь обернулась еще раз взглянуть на мир, пылающий у нее за спиной, и в наказание превратилась в соляной столб.

— Как так? Не понимаю! — восклицал папа. — Это ж не просто так написано, а со значением. Получается, что нам не надо думать о прошлом? Надо, что ли, думать только о будущем?

…Да только что я мог ему сказать?

Из всех возможных увлечений у него всегда было только одно — рыбалка. Ловил он только мелкую рыбу — плотичек, красноперок, густерок, подлещиков. Такая рыбалка, при известном умении, быстрая, веселая, понятная. А про папины умения в этом деле знающие люди говорили с уважением. Хотя удочки у него были старенькие, невзрачные, да и сам он отправлялся на реку в потрепанном бумазейном костюмчике. Мама огорчалась: ну, разве так должен выглядеть учитель? А ему было все равно.

Несколько раз он поймал больших лещей, случайно, потому что большие лещи — это совсем другая рыбалка. Она — скучная. А однажды принес двух огромных золотых язей. И как они, дураки, попались? Было время, на Десне весной он со страстью ловил похожую на селедку чехонь. Тогда чехонь водилась в изобилии, и порой папа приносил за раз штук по пятьдесят. Все знали про папину страсть, и все же главной и самой страстной поклонницей его была наша черная кошка Мурка. Она часами ожидала хозяина, сидя на заборе. Видя свежую рыбку, она сатанела, шерсть у нее становилась дыбом, и она заглатывала брошенную рыбку прямо на лету.

Папа пробовал меня к рыбалке приохотить лет с семи, но ничего не вышло. Я человек не азартный, для рыбалки неприспособленный. Отец успевал поймать десять рыбок, когда я всего одну. Он посмеивался надо мной, но беззлобно.

Все эти рыбалки для меня слились в одну Большую рыбалку, но почему-то запомнил только одно утро. Папа опять наловил свои два кило, и опять я почти ничего не поймал. Утренний туман отступил, солнце понемногу припекало. Надо собираться домой, но вижу: мой папа, на удивление, никуда не торопится. Мы рано встали, и вот сморило его. Лег на бугорке, на траву, надвинул на лицо кепку и, похоже, уснул.

И тут невообразимо прекрасная стрекоза перелетела с осоки и села ему на грудь, там, где сердце.

 Юрий ФАЕВ

О моем герое: Фаев  Василий Михайлович ( 1920 — 2001),  ветеран войны, практически всю жизнь проработал учителем физкультуры в брянской средней школе № 34 ( бывшая № 22). Фото сделано  в 1971 году

***

Из книги рассказов Фаева  » Испытания чувств»