Дорогие мои учителя. Ч. 2.

Воспоминания о преподавателях славного Брянского лесохозяйственного института послевоенных лет.

МУЗА

В перерывах между лекциями или по их окончании мужская половина студентов старалась побыстрее выскользнуть из аудитории и занять места вдоль лестничной клетки. Директор института, не понимая этой коллективной страсти, многократно спрашивал, чем это лестница так притягивает их. Студенты опускали глаза, отшучивались или молчали. Хитрый Григорий Никитич как-то раз, как бы случайно, тоже задержался на лестнице, заняв место среди студентов. Вдруг сверху по рядам пошло какое-то напряжение. По лестнице, просвечиваемая насквозь через шелковое платьице лучами солнца, бьющими из окон, спускалась Муза. Григорий Никитич открыл рот и вместе со студентами минуту стоял, очарованный этой прелестью, а затем со свойственной ему прямотой заявил:
— Ну, ты мне всех студентов соблазнишь!

Муза Филипповна Прожеева, преподаватель кафедры иняза, была не намного старше студентов. Смуглая, стройненькая, с мушкой-родинкой над верхней губой, она выделялась среди окружающих не только красотой, но и какой-то оригинальностью, нестандартностью. Поговаривали, что она не то болгарка, не то гречанка. Влюблены в неё были, если не все, так точно добрая половина студентов. Помню, как все переживали, когда она вышла замуж, и хотели видеть её мужа — это должен был быть принц. Оказалось — обычный человек. Муза и теперь встречается мне на улице: она, как прежде, хороша…

ТАИСИЯ СЕМЁНОВНА

Таисия Семеновна Иванова, зав. кафедрой физвоспитания института, в то время совсем недавно преодолела студенческий возраст. Она была из тех немногих женщин, чье имя было на слуху у горожан. Она была исключительно красива. Она была ещё и спортсменка, а спортсмены в 50-е годы пользовались особым уважением и славой. При Таисии Семеновне маленький спортзал института был переполнен. Главной задачей было выкроить время, чтобы его хватило для занятий всем желающим. В институте при ней были сильнейшие в области баскетболистки, гимнасты, легкоатлеты. Казалось, Таисия Семеновна не уходила домой из спортзала, заражая всех своим энтузиазмом и ослепительной белозубой улыбкой. Встретил её недавно, такую же стройненькую, подтянутую, как и 30 лет назад, она спешила на занятия оздоровительной секции в областную больницу. До сих пор предана своему делу.

А СПУТНИК СОВЕРШАЕТ ОБИЛИЕ ПОВОРОТОВ…

М. М. Добровольский, зав. кафедрой механики, полный, интеллигентного вида учёный, вёл курс «Теория машин и механизмов». Он был увлечен этой теорией. Рассказывал о её законах и премудростях так, как будто пел под балконом у любимой. Одним из его приёмов привлечения внимания был удар с разбега полутораметровой металлической линейкой по доске с возгласом:
— А теперь проводим параллельную линию!

Иногда линейка стреляла с силой противотанковой гранаты, напрочь отбивая желание дремать во время посвящения в таинства теории машин и механизмов. Как большинство ученых мужей, Добро¬вольский обладал множеством странностей. Он мог, встретив в коридоре студента, остановить его и авторитетно заявить:
— А вот я в ваши годы, молодой человек, прыгал выше всех и всегда забивал мяч головой!
Когда к нему на кафедру студенты отправили делегацию с целью упросить его уменьшить объем курсовой работы, он удивленно выслушал их и заявил, как бы разговаривая сам с собой:
— А какое совершает обилие поворотов спутник вокруг земли?

Одним из первых в Брянске он купил мотороллер «Тула». Душа эксперимента¬тора взяла в нем верх над автолюбителем, и он, взгромоздившись на чемоданоподобный мотороллер и посадив сзади себя еще полутораметрового полуглухого деда Кирилленко, преподавателя технологии металлов, стал описывать во дворе института восьмерки, объясняя действия центробежной и центростремительной сил.
Пока до Кирилленко дошло, как действуют эти силы, и в какую сторону надо наклонять тело, преодолевая их, Добровольский на крутом вираже выкинул старика в клумбу. Целый семестр тот провел в гипсе…

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ…

Обрамленное элегантной бородкой лицо, костюм-тройка, обязательная трость в руке и чистые-чистые глаза. Таким встает в памяти Алексей Владимирович Федосов, преподаватель кафедры энтомологии Брянского лесохозяйственного института. Он носил бородку «под Тимирязева» и имел вид тех интеллигентов-профессоров дореволюционной России, которых в течение семидесяти лет упорно вычищали из нашего общества.

Я не учился у Федосова, но он был такой заметной фигурой в институте и городе, что не вспомнить о нем нельзя. Эрудит не только в своей непосредственной профессии, но и в знании иностранных языков, спорте, искусстве, музыке, собаководстве и т. д. Он прекрасно знал и любил симфоническую музыку. Послушав однажды, как я глиссирую звук на кларнете, он возмущенно заметил, что кларнет — это благородный инструмент, и за «такие петухи» раньше гнали из оркестра. Болельщик он был авторитетнейший и не пропускал ни единого матча, за что удостаивался права первого удара по мячу во время открытия футбольных сезонов в Брянске. В конце жизни Федосова уже доводили под руку до центра поля и даже ловили после ритуального удара, но он до последних дней никому не уступал права открыть футбольный сезон.

Федосов вел в «Брянском рабочем» рубрику «Заметки фенолога», ежегодно с восторгом под неизменным заголовком «Грачи прилетели» сообщал читателям о наступлении весны. Особенно авторитетен был Федосов в роли главного судьи на выставках собаководства. Когда он разбирал преимущества и недостатки конституции и экстерьера конкурсантов, можно было поду¬мать, что находишься не на выставке собак, а на конкурсе красоты.

А ВЫ КТО ТАКОЙ?

Мои одноклассники при встречах одним из первых вспоминают Якова Павловича Беккера, преподавателя английского языка. Невысокий, лысеющий, с одутловатым лицом и какой-то испуганной улыбкой. По-русски он говорил с заметным акцентом. Ходили слухи, что он окончил то ли Кембридж, то ли Оксфорд. Выведать, как он попал в Брянск, нам так и не удалось.

— Яков Павлович, — провоцировали мы, — расскажите, как в Америке живут?
Он в явном замешательстве отворачивался от аудитории, а затем, с видимым раздражением, часто-часто моргая, говорил:
— А ви кто такой? Ви что, много знаете, да? Ви ничего не знаете! Я дам вам сейчас транскрибировать 20–15 слов, и ви увидите, что ничего не знаете…
Иногда, в минуты лирического настроя, он вспоминал о своих студенческих годах:
— Я открываю свой старый учебник, а там между страниц — волос. Вот я как учился! Возьму голову в руки и учу так, что волосы падают на страницы. А ви ничего не знаете, ви сплошной лодырь, да…

Обычно, слушая ответы студентов или собеседников, он повторял, закрыв глаза:
-Да… да… да.
Мы любили его подловить на этом «да… да»
— Яков Павлович, — обращались после «колхозного семестра», — а ведь, правда, в колхозах у нас плохо живут?
— Да-да…
— Ни радио, ни света нет, и на трудодни ничего не получают…
— Да… да…
— Даже помыться негде — нет бани.
— Да… да…
— Яков Павлович, а лучше бы этих колхозов вообще не было!
— Да… да… — и вдруг глаза его вылезают из орбит. — Ой, нет! Ви что говорите? Ви думаете своей головой, что говорите!
И он быстренько ретировался. Основным его аргументом при ответах на какие-нибудь требования с нашей стороны или вопросы, на его взгляд, превышающие наши полномочия, была фраза:
— А ви кто такой? Ви что, директор, да?

В особое раздражение приводило его наше произношение английских слов, хотя русский в его интерпрета¬ции звучал, думаю, не лучше нашего английского. Особо он коверкал наши фамилии. Когда он доходил до моей фамилии, то всегда удивленно смотрел в журнал, затем на меня и, подняв на лоб очки, удивленно произносил:
— Ные… ные… ные… помнясчи. Ныепомнясчи?
Когда он доходил до фамилии Шугар, каждый урок повторялась одна и та же сцена.
— Шюга? — Я, — отвечал Шугар.
— Ви Шюга? А знаете, что такое «шюга» по-английски?
Мы хором отвечали «нет».
— Шюга — это сахар… — говорил Яков Павлович и, как ребенок, радовался своему открытию.

Помнится, сдавая экзамен, я при переводе текста обнаружил, что в словаре отсутствует целая страница с нужным мне словом. Я перевел текст без этого слова, но Яков Павлович захотел, чтобы я перевел именно его. Но как я его мог перевести, если в словаре не было целой страницы? Я покопался для вида в словаре и заявил, что такого слова нет. Яков Павлович заморгал глазами и ухватился за голову.
— С тех пор, как существует язык Шекспира и Байрона, это слово было, есть и будет!
Взяв у меня словарь, он к своему ужасу обнаружил, что не только слова, но и такой буквы в словаре нет. Беккер был на грани обморока.
— Где буква «эйчь»? — потрошил он учебник. — Где буква «эйчь»? Не может быть английский язык без этой буквы!
Но вдруг его лицо прояснилось:
— Ой-вей, какой тихий ужас! Нет страницы в словаре Ныепомнясчи, а не буквы «эйчь» в английском языке!
Английский язык был спасен, а я отправлен на второй заход. Было у Якова Павловича одно, но трепетное хобби: он сочинял стихи в стенгазету. Правда, с рифмой там было не все в порядке, и мы подозревали даже, что это авторские переводы на русский язык своих же, написанных по-английски стихов. Но зато глубина содержания поражала.

Я до сих пор храню заключительные строки его стиха в честь денежной реформы 61-го года. Жизнь идет вперед Заре навстречу! Мы каждый на своем месте Строим новую жизнь: На заводе, на стройке, В поле и за партой! И пусть беснуется колонизатор, А мы мирно увеличиваем курс нашего рубля!

БОГОМАЗ

Василий Авраамович Богомаз, профессор кафедры химии был личностью загадочной и легендарной. Говорили, что в молодости он был бурлаком на Волге. Повредил там ногу. В городе его побаивались. В самом центре, в Мичуринском саду, рядом с парком Горького он образовал лабораторию, где «химичил» с радиоактивными веществами. Громадный, мощный, с простыми чертами лица, он читал лекции по химии чуть ли не стихами, вставляя мудреные для тех времен словечки типа «коллоквиум», «симпозиум»…

Василий Авраамович все делал сам. Особое отвращение вызывала в нем любая эксплуатация человека.
— Да я бы, — с презрением говорил он, — тех, кто держит домработницу, отправил на Соловки. Ишь, баре стали: тарелку щей им, видите ли, приготовить трудно и полы подмести. Да я бы их всех и мужей ихних в колхоз, да в поле!

Принципам он своим не изменял. Как-то летом можно было наблюдать такую картину. Идет, прихрамывая, по улице профессор Богомаз в шляпе и тащит на плече здоровенное сосновое бревно. Это он разгрузил машину леса во дворе института и перетаскивал бревна через весь город к себе во двор.

Наум Непомнящий
Брянский старожил