Землемеру Якову Иосифовичу Фельдману было 92 года, когда были записаны его воспоминания. Всю жизнь он проработал начальником бюро инвентаризации в Новозыбкове.
Я помню себя с конца 20-х годов пришлого века. Тогда Новозыбков большей частью все еще оставался городом старообрядцев и евреев. Храмы старообрядцев тогда власти лишь начали ломать. Мой брат ходил в государственную еврейскую школу — семилетку (имени Свердлова), — вскоре ее закрыли. Жизнь в городке была тихая, смиренная, без ярких событий.
Наша семья снимала часть дома у владельца Митрофанова на Набережной, напротив озера Зыбкое. Детей было шестеро, работу имел только отец. Человек он был малограмотный, неразговорчивый, большой трудяга. Профессия его называлась — заготовщик верха обуви. Вначале ему частник заказы давал, потом — обувная артель «Коминтерн», в которую он поступил. У отца был дома высокий стол, на котором он и работал. Вырезал союзки, если надо — целиком изготавливал верх сапога, но целиком изделие никогда не делал. Я думаю: он и не умел, такое было тогда разделение труда. Кожаная обувь тогда была только у городских, крестьяне обычно в лаптях ходили. Да, да и после революции! Денег на кожаную обувь у них не было.
Мы жили бедно, одевались скудно, — я в домотканых штанах и рубашке в первый класс пошел, но все же ели мясо три раза в неделю. Обычно пять — семь семей объединялись и сообща покупали теленка, козу или гуся. Так выходило значительно дешевле. Были заводчики, на озере тогда гусей и уток держали во множестве, ну и продавали тем, у кого деньги были. Дни рождения в семье мы не отмечали, как и, к примеру, новый год, зато в школе ставили елку.
У меня был один конек. Не помню, откуда мне достался. Привязывал веревкой, и на одной ноге зимой на озере катил, другой — отталкивался. Весело! Летом мы играли в крокет, игру ныне совершенно забытую.
Голод 34 года помню по тому, как отец весной стал опухать. Это я позже узнал: на работе ему какую -то похлебку давали, но он не ел, домой нам в горшке приносил. Про голод в деревнях рассказывали страшные вещи, но мертвых тел в городе я не помню. А с нами чудо случилось. Старший брат нечаянно приметил в ручье за старой баней золотое колечко с камешком. Принес домой, камешек оказался небольшим бриллиантом. В Торгсине за это кольцо матери дали мешок пшена, это пшено нас и спасло от смерти. Я хорошо помню сам мешок — плотный, из толстого холста. И этого пшена мать варила каши, толкла и делала бабки. Я еще друга своего по школе покармливал Колю Громыко.
Так что спас нас этот мешок да корова Машка. Если б не корова, то точно сдохли. Машка давала молока немного, восемь литров в день. Тогда в Новозыбкове было два больших стада, но сами мы коров не пасли. Обществом нанимали пастухов, были тогда люди победнее, чем мы. Сено покупали, — родители особо собирали деньги, — по осени на Сенном базаре у крестьян. Самим тогда его накосить было негде, вся земля поделена, не сунешься. Впрочем, в Новозыбкове все же давали карточки (полкило хлеба с остьями в день на работающего, — у нас был один работник, и триста граммов — на иждивенца). А в деревне никаких карточек не давали.
У меня в детстве был кличка «Ученый», потому, что очень читать любил. Возьму в библиотеке книжку, Пинкертона какого-нибудь и со свечкой на печку. А мать ругается, что я зря свечку жгу. Между прочим, много позже, после войны я и жену себе нашел в новозыбковской библиотеке, — она там работала.
Проявлений антисемитизма я в ту пору не помню. К тому же, Новозыбков был русским, а не украинским городом. У меня все друзья были русские. Родители меж собой говорили на идиш, а с нами на русском. Идиш вырос из немецкого языка, так что позже у меня с немецким языком не было никаких проблем.
Все наши учителя в школе — были, так сказать, старого призыва. И как теперь понимаю — очень сильные. Михайлец, дядька с огромными усами — по химии, естествознание — Вишневецкая, русский и литература — Чекалова. Мы учились с удовольствием. В начале тридцатых годов классы попробовали делить — на классы мальчиков и девочек, но потом от этой идеи отказались. В Новозыбкове было семь школ. Учебники мы покупали один — на несколько учеников, да их и непросто было купить.
Была забава — бились улица на улицу. Наша Набережная дралась с улицей Нариманова, Урицкого. А район у станции был совсем чужие люди, мы туда не ходили. Дрались до первой крови. Между прочим, у нас на улице предводителем была Роза Хайкина. Отчаянная! Она потом стала примой в передвижном еврейском театре. Вышла замуж за главного режиссера.
37-й год нашу семью миновал. Родители малограмотные, завидовать им было не в чем, и потому писать на них — некому, газету мы не выписывали — не по средствам. Позже понял, что тогда брали, в первую очередь, людей грамотных, партийных чиновников. Грубо говоря, тех, кто «высовывался», — подравнивали, так сказать, пейзаж.
Первый Костюм мне построили, у знакомого портного, к выпускному вечеру в мае 1938 года. Он был из солдатского сукна, покрашенного в коричневый цвет, добытого в Клинцах, с местной фабрики. Тогда ж просто так ничего нельзя было достать. Ткань была такая грубая, что Лиза Дыскина, девушка с которой я дружил, предупредила, чтоб я близко к ней не подходил в этом «кусачем» костюме. Она в войну ушла в партизанский отряд и погибла. Ну, а я тогда был счастлив — первый в жизни костюм. Я неплохо учился, но отличником не был. Все наши отличники — четверо позже погибли в войну.
Летом в 1938 я уехал еще с четырьмя друзьями поступать в Москву, институт транспорта имени товарища Сталина. Мы сдали экзамены, но не были зачислены из-за отсутствия общежития. Что делать? Но там, в Москве нас перехватил вербовщик из Белорусской сельхозакадемии. И уговорил. Она находилась в городке Горки Могилевской области, стал учиться на землеустроителя, хотя ранее для себя вовсе этого не планировал. Потом оказалась профессия — на всю жизнь. Как раз в тот год была введена плата за учебу в вузе, для провинции — 150 рублей. Отец дал деньги, он тогда зарабатывал 500 рублей в месяц.
Перед войной в Новозыбкове я бывал наездами, нечасто. Много позже я узнал, что наша семья осталась живой чудом. Старики сомневались, надо ли уезжать неизвестно куда, говорили, что в первую мировую в 18 году немцы вели себя в Новозыбкове прилично. Но тут по московскому радио человек, оставшийся в живых, рассказал о массовых расстрелах евреев под Минском. Оказалось, это знакомый моего дядьки. Это было второе чудо. Тогданаши собрались и ушли. Они пешком дошли до Саратовской области. Отец там работал конюхом в колхозе. А те, кто остались в Новозыбкове, были вскоре фашистами уничтожены. По официальной справке под городом было расстреляно 2512 евреев. Но, думаю, убитых было больше. Мой старший брат погиб на фронте. И я был призван, но остался жив. Вообще из нашего выпускного класса погиб каждый второй.
После войны вернулся в Новозыбков. Мне предложили в горкомхозе должность заведующего бюро инвентаризации. Как позже оказалось, получил работу на всю жизнь. Правда, в партию, хоть я и был начальник, пусть и небольшой — не вступил. Каждый раз, когда предлагали, говорил, что пока не достоин. А еще нам повезло. Архив по инвентаризации (общие планы города, планы домов) — пять мешков документов в войну перетащила к себе домой и сохранила сотрудница бюро Катя Сыромятникова. Этот ее поступок, конечно, позже никем не был поощрен. Но не наказали, не посадили, и то — счастье. В этом бюро нас работало трое, мы очень много работали, но справлялись. Зато, когда ушел, в бюро набрали 12 человек, и говорят, сегодня там — очереди!
В 46 году я женился. Тогда не было обычая широко отмечать такие события, да и не на что. Я нашел съемную квартиру. Вся свадьба — нас двое и друг-фронтовик, свидетель. На столе — бутылка кагора, вареная картошка да селедка. Нормально! Я легко пережил два обмена денег в 47 и 61 году потому, что у меня никогда даже сберкнижки не было. Помню, объявили обмен, и я отправился в парикмахерскую и последнюю, красненькую тридцатку на стрижку потратил.
Кстати, про отмену карточек в 47 году многие сегодня неточно вспоминают. Мол, карточки отменили, и все сразу появилось. Вовсе нет. Тут же резко повысили цены, и везде и за всем возникли очереди. По ночам стояли. И моя жена стояла. За мукой, за сахаром. По крайней мере, в Новозыбкове именно так было.
Что сложного было на моей работе, я был малопьющий. Уже тогда, с пятидесятых годов на всех мероприятиях взялись крепко выпивать, ну и начальство, в первую очередь. В райисполкоме я был единственный еврей. Но не в этом дело, а в том, что не пить было нельзя, иначе со всеми рассоришься. А для меня это — мука. Прихожу домой, а жена, извините, уже ведро приготовила.
Сегодня часто ругают чиновников. Коррупция, незаконные доходы. А тогда, на уровне провинции этого практически не было, боялись люди тюрьмы и сумы. Моя зарплата всегда была скромная. Телевизор мы смогли купить только в 65 году, а до этого мои дочери ходили на телевизор к соседу Соловьеву. Он был дамский парикмахер, и зарабатывал очень хорошо, уж точно больше меня, чиновника. К нему на дом женщины приходили делать перманент. Все хотели быть красивыми…
Записал Ю.Ф
Фото novozybkov.ru
Анатолий Ситель, главный мануальный терапевт Москвы, очень похож на Черчилля в прямом и переносном смысле. Он, тоже человек большой, высокий и государственный, подготовивший программу национального оздоровления. …
Наша читательница — о замечательных людях, которые помогли вернуть из забвения память о герое Великой Отечественной, нашей землячке Елизавете Беневской (1915-1942). …